«Рассуждать о неэффективности РАН, значит, валить с больной головы на здоровую»

Бизнес-газета «Наш регион — Дальний Восток» № 11 (88), октябрь 2013

Что представляет собой реформа Российской академии наук? И как она может отразиться непосредственно на науке Дальнего Востока? Эти вопросы мы и затронули в беседе с руководителем Северо-Восточного комплексного научно-исследовательского института ДВО РАН, членом-корреспондентом РАН, профессором Николаем ГОРЯЧЕВЫМ. 

— Николай Анатольевич, как известно, Госдума всё-таки приняла закон о Российской академии наук. Но все мы помним события последних месяцев, развернувшихся вокруг реформы РАН. Впрочем, есть мнение, что слово «реформы» в этом контексте следует писать именно в кавычках. Ваш институт является структурным подразделением РАН, вы член-корреспондент РАН, поэтому первый наш вопрос к вам будет логичным: как вы относитесь к происходящему?

— Ну, во-первых, как вы сами заметили, закон уже принят. Поэтому высказывать свое мнение именно сейчас я особого смысла не вижу. Хотя и как член-корреспондент РАН, и как доверенное лицо президента РФ Владимира ПУТИНА я, безусловно, озвучивал свою позицию по поводу того законопроекта, который был разработан в самом начале. Да и по поводу измененного варианта тоже. Ну а во-вторых, если вы уж хотите знать мое мнение, то оно очень простое и понятное — на мой взгляд, авторы идеи реформы РАН руководствовались сугубо прикладными мотивами. По принципу — ученые пусть занимаются наукой, а всю хозяйственную деятельность будут вести чиновники вновь образованного федерального агентства. Звучит, на первый взгляд, справедливо. Но лишь на первый взгляд, поскольку тут есть свои подводные камни. Давайте возьмем в качестве примера наш Северо-Восточный комплексный НИИ ДВО РАН. С исключительно хозяйственной позиции (а такой логикой, по идее, и будут руководствоваться чиновники) наш институт необходимо закрывать, поскольку он обходится бюджету в четыре раза дороже, чем аналогичный институт на западе России. И дело тут, как вы понимаете, не в наших аппетитах, а в наших региональных расходах. Ну вот лишь один момент: зарплата младшего научного сотрудника в научном учреждении Нижнего Новгорода составляет 15–16 тысяч рублей. У нас с учетом северных коэффициентов и надбавок, а также если принимать во внимание оплату проезда к месту отдыха и обратно — не менее 45 тысяч. И все эти выплаты гарантируются законом, мы их просто не можем игнорировать. А наши энерготарифы, которые в разы превышают западные аналоги? А другие типично северные расходы? Вот и получается, что мы, с точки зрения усредненного хозяйствования, неэффективный институт. И боюсь, что чиновники, которые будут руководить соответствующим агентством, рано или поздно придут к такому выводу. Несмотря на тот, без преувеличения, громадный вклад в освоение Севера, который вносили и продолжают вносить наши ученые. 

— А РАН в принципе нуждалась в реформировании?

— Об этом давно говорили сами академики. Но безусловно другое — реформировать РАН в исключительно чиновничьем формате просто опасно для нашей науки. И вот что любопытно. Когда нам говорят, что РАН якобы «съедает» слишком много денег, возникает другой вопрос: господа, а вы не пытались подсчитать, сколько денег уходит в то же Сколково? У нас-то как раз всё прозрачно. На финансирование РАН, со всеми институтами и другими структурными подразделениями, в которых работает в общей сложности 100 тысяч человек, из бюджета тратится 63 миллиарда рублей в год. При этом 55 процентов всей научной продукции в стране (а это востребованные публикации, монографии и так далее) принадлежит именно РАН. А чем знаменито Сколково, кроме громадного бюджета, непонятно каких штатов и размытого упоминания о реализации каких-то инновационных проектов? Лично я этого не знаю. Но почему-то никто не рвется реформировать эту площадку. Как, собственно, никто даже не посягает на собственность РосНАНО. 

— Еще одна точка зрения, которая звучит в некоторых СМИ,— неэффективность РАН. Мол, ученых много, а открытий — мало?

— Рассуждать так могут лишь дилетанты, даже отдаленно не знакомые с научной средой. Вот есть наука фундаментальная, а есть прикладная. Первая — это открытия, второе — доведение этих открытий до уровня промышленного потребления. Но с учетом того, что прикладной науки у нас фактически не осталось, фундаментальные открытия ученых РАН, к величайшему сожалению, остаются невостребованными. По крайней мере, в нашей стране. И при чем здесь сама РАН? Рассуждать о какой-то неэффективности Академии наук, значит, валить с больной головы на здоровую. 

— Почему вы в свое время согласились стать доверенным лицом Владимира Путина?

— Да потому, что я видел реальные шаги по изменению внутренней и внешней политики нашей страны. Им было обещано поднять зарплату ученым, и это было сделано. И это не просто фигура речи, а факт. Вот возьмем в качестве примера развитие нашего региона. О необходимости масштабно осваивать крупнейшее в России и одно из крупнейших в мире Наталкинское месторождение золота говорили в течение многих десятилетий. А конкретика проявилась лишь в то время, когда команда Владимира Путина стала создавать условия для качественно новой схемы освоения недр Дальнего Востока. Более того, мы получили возможность также участвовать в реализации этого проекта, что говорит, с одной стороны, о серьезном подходе со стороны инвестора, а с другой — о том, что и академическая наука не чурается прикладных разработок. Именно наши сотрудники сделали для Наталки большую работу на тему техногенных свойств руд. Да, тут тоже не всё однозначно, но факт остается фактом — работа по освоению месторождения движется. Какими темпами — другой вопрос, но она движется. Второй момент — долгое время специалисты всех уровней говорили, что освоение Колымы невозможно без новых источников производства энергии. Но строительство первой очереди той же Усть-Среднеканской ГЭС завершилось именно в наше время. И в этот проект весьма весомый вклад внес также коллектив нашего института. Третье направление — нефтегазовый комплекс. В свое время мы буквально доказывали руководителям разных уровней, что на Колыме есть перспективы для добычи больших объемов углеводородного сырья. Мы даже были сооператорами тендерного проекта. Не случайно наши исследования в этой связи вызвали в научном сообществе серьезный интерес. И вот теперь, наконец, есть предпосылки, что Магаданская область станет не только золотым, но еще и нефтегазовым регионом России. Я вам сейчас перечислил лишь малую часть направлений, по которым мы работаем для региона. А перечислить всё можно лишь, наверное, в книге, но никак не в газетной статье. 

— Насколько известно, вся работа в вашем институте носит межлабораторный характер. Какие лаборатории у вас функционируют?

— Это, опять же, довольно большой перечень: Среди наших основных подразделений можно выделить следующие:

— Лаборатория неотектоники, геоморфодинамики и геологии россыпей;

— Лаборатория петрологии и изотопной геохронологии;

— Лаборатория геологии нефти, газа и геоэкологии;

— Лаборатория геофизики;

— Лаборатория рудогенеза;

— Лаборатория стратиграфии и тектоники;

— Лаборатория геологии и палеогеографии кайнозоя;

— Лаборатория палеомагнетизма;

— Лаборатория истории и археологии;

— Лаборатория экономики природопользования;

— Лаборатория геоинформационных и компьютерных технологий;

— Лаборатория рентгеноспектрального анализа. 

Плюс к этому у нас несколько вспомогательных подразделений. 

— Вот скажите, Николай Анатольевич, каким образом у вас решаются кадровые проблемы?

— Если честно, то с трудом. Хотя ротация кадров, особенно в руководстве, должна быть обязательно. Но кто заменит нынешних руководителей? У нас из четырнадцати заведующих лабораториями восемь уже перешагнули пенсионный барьер.

   Да, это опытнейшие специалисты. Но рано или поздно они должны давать дорогу молодым. А кому давать, если, по известным всем причинам, из научной среды буквально выпал тот самый золотой для науки возраст сорокалетних. В итоге остаются либо пенсионеры, либо вчерашние студенты. Так что тут всё неоднозначно. 

— А сколько человек всего работает в вашем институте?

— В общей сложности около 200 человек. Из них 84 — это непосредственно научные сотрудники. Что же касается научных степеней, то у нас работают 1 член-корреспондент РАН, 14 докторов и 31 кандидат наук. 

— Если предположить, что кому-то придет в голову, не дай Бог, закрыть ваш институт, какие последствия это будет иметь для региона?

— Самые печальные. Во-первых, умрут те проекты, над которыми наши сотрудники работают. Причем проекты как перспективные, так и имеющие огромное значение уже сегодня. Ну а во-вторых, с учетом того, что многие наши специалисты еще и преподают в местных вузах, образование на Колыме станет определенно заштатным и никому не интересным. Но мне не хотелось обо всем этом даже думать. Надеюсь, что здравый смысл всё-таки возобладает над сиюминутными интересами. 

Беседовал Александр МАТВЕЕВ